Иногда напишешь нечто социокультурное-историческое, думаешь обсудить на холодную голову особенности, скажем, китайских канонов красоты - а вместо этого получаешь множество комментов, посвященных унижению женщины мужчиной. Причем всяким мужчиной, включая модельеров-гомосексуалистов.
Френды, родные! Что ж мы гендер на гендер, ориентация на ориентацию войной ходим? И обвиняем друг друга в нежизнеспособных идеалах красоты. Хотя вряд ли некие злонамеренные геи придумали корсет для европеек и шейные кольца для бирманок. Не думаю, что клиторотомию и кубики на животе придумали они же. Можно сказать, это придумали мы все. В погоне за редкостями.
Взять хотя бы неоднократно изруганный культ худобы. Во время второй мировой и после нее в моде были пышечки. А почему? Да потому, что народ в массе своей был истощенный и заморенный. Там, где люди голодают, до сих пор полнота - признак красоты. Зато поднаевшись, род людской начинает выкаблучиваться и требовать хрупкости на грани анемии.
Или взять ту же зависимость наложницы от господина.
dixiufa полагает, что обездвиженная женщина с бинтованными ногами, комнатная зверушка, есть воплощение извечной мужской мечты о покорной жене/любовнице. А между тем достаточно приглядеться - и понимаешь: неспособность женщины удрать физически не означает, что эта "недвижимость" покорна! О гаремных интригах легенды ходят. О тетеньках, из гарема управлявших страной, хроники пишут. Чтобы занять трон, не обязательно заниматься биатлоном. Словом, мечта есть, а способа воплотить ее нет, хоть что бабонькам бинтуй.Не говоря уж о том, что женщины вовсю мечтают о рыцарях, чья любовь не угасает за пару десятилетий турниров и крестовых походов. Что им - нам - инкриминируем? Имперско-колониальный подход к вольному самцу?
Безусловная преданность и нежизнеспособная красота одинаково редки. Они мешают выживанию и, как следствие, требуют бережного обращения с их обладателями. В агрессивной среде глубоко и искренне любящая женщина, что с бинтованными ножками, что с нормальными, так же страдает, как, например, безоговорочно верный паладин, обреченный на вечное посещение тренажерного зала. Такими людьми легко манипулировать, поскольку определенная сторона натуры делает их уязвимыми.
Притом, что уязвимость и восприимчивость суть одно и то же. И кто-то соглашается на жизнь в опасности, лишь бы чувствовать эту жизнь во всей полноте. Кстати, в XIX веке подобное согласие означало социальный суицид. И что? И то, что в викторианскую эпоху появилась сентиментальная мода на любовь, для которой мораль не преграда. По романам проскакала орда высокородных особ, влюбленных в неподходящих персон. И человечество поверило в то, что любовь превыше всего. И второй век играется в идею неукротимой любви.
Зато в наши дни появилась мода на непрошибаемость. Эмоциональная мода, я бы сказала. Теперь в качестве идеала нам предлагаются существа с внешностью эльфов из традиционной фэнтези и характерами стенобитных орудий. Тоже, кстати, потому, что они - редкость. Редкости - они ведь разные бывают. В каждой социальной группе - свои.
Кто формирует идеалы? Среда и формирует. Глянет сама на себя и приходит к выводу: что-то во мне много грушевидных дам среднего роста с пористой кожей и большими ногами. Скучно ставить такое на пьедестал. Надо поднять на него нечто небывалое, сказочное, мифическое. Эй ты, с острыми ушами, а ну подь сюды! И никто не виноват. Не обвинять же менталитет, охочий до всего экзотического?
Вспомните утопии, в которых счастливые народы купались в драгметаллах и драгкамнях. Хижины из серебра! Топоры из золота! Крестьяне на ярмарки на аргамаках ездят! А глянешь трезвым оком: понты, понты, понты. Ну какой дом из серебра? Оно же окисляется. Золотой топор фиг поднимешь. Аргамак, запряженный в телегу, сдохнет от одного только унижения. Понтярщик вы, господин утопист. И ничего в сельском хозяйстве с градостоительством не понимаете. Зато красиво! - скажет утопист. Ну да, красиво. Пока не надоест. Недаром в местах, богатых золотом, так ценили железо.
Своеобычное человеческое желание так и подначивает козырнуть перед окружающими чем-то, чего у окружающих нет. Но как только этого чего-то станет вдосталь - оно тут же выйдет из моды. И на его место втиснется еще что-нибудь, со спросом, превышающим предложение. Конечно, можно отыскать паршивца, Бо Бруммеля, первохвастуна модной фишкой, и пригвоздить к позорному столбу. Но в делах моды один-единственный Бруммель ничего не решает. За ним должны потянуться массы. Массы, которым постоянно хочется чего-нибудь эдакого, небывалого.
